«Вишневый сад». Режиссер Mikita Iłinczyk. Театр на Бронной.
Автор поста — Маргарита Христенко.Как сказал один знаменитый литератор (не буду называть его имени, не всем он одинаково приятен) — в минуту депрессии, в минуту сильной душевной тоски, мы тянемся к Чехову, чтобы он нас утешил. Потому что каким-то непостижимым путем он способен вытащить нас из этого состояния. Чехов демонстрирует нам отсутствие других сценариев жизни. Но рядом с трагическими и смешными положениями, в которых у Чехова оказываются люди, поставлен очень мощный источник света, которого мы не видим, но осознаем…
В спектакле Микиты Ильинчика такого источника нет. Уже в самом начале, когда убивают прибившегося к свету мотылька, становится понятно, что ничто живое здесь не живёт. Да и первое, что бросается в глаза на сцене — могилка маленького Гриши. Стены детской покрыла то ли изморозь, то ли старая пыль, и есть только одно светлое пятно — след от столетнего шкафа, некогда стоявшего в этой комнате. На авансцене — кладбищенский искусственный газон и красные гвоздики в граните. Унылая картина бездыханности.
Прием минимализации эмоций, позаимствованный молодым режиссером у Богомолова, персонажам этого «Вишневого сада» подходит как нельзя лучше, так как все они не жильцы. Они — ускользающие миражи, темные силуэты, отпечатавшиеся на стенах дома, как насекомые в застывшей смоле. «Откуда я и кто я — не знаю». Крупные планы героев похожи на изображения с экранов ретро-телевизора, который первые зрители смотрели через увеличительную лупу. И «закадровый» голос присутствует, озвучивает авторские ремарки, словно кто-то поработал над озвучкой черно-белого немого кино.
Пьесу «Вишневый сад» называют прощанием человека с жизнью, несмотря на то, что Чехов определил её жанр как комедию. Весь спектакль — это мучительное прощание человека со своим прошлым, полным детских воспоминаний; прощание с тем, что было только в его жизни, так как у каждого героя здесь своя драма. А будущего нет ни у кого. Микита Ильинчик перенес на сцену чеховское прощальное настроение, и это оказалось очень страшно. Безжизненные, бесстрастные, «холодные» люди. Их смертельная обреченность пугает сильнее, чем обреченность приговоренных на казнь…
Только Гаев в исполнении Игоря Миркурбанова выделяется среди этой сомнамбулической массы «бодрыми» манерами. Он тоже утратил прошлое, промотал жизнь… Но «проев всё состояние на леденцах», по привычке продолжает сосать пустые палочки, оставшиеся от конфет: этими палочками набиты карманы его пиджака. Он по-прежнему шут и позер, ёрничает и кривляется. С усиками, словно карикатура на Гитлера, он передразнивает интонации Никиты Михалкова, произнося реплику про многоуважаемый шкаф, который «воспитывает в нас идеалы добра и общественного самознания».
Ко второму показу Игорь Миркурбанов стал играть еще фееричнее 🙂
Другой же чеховский комический персонаж Симеонов-Пищик (Владимир Яворский) хотя и уступает Гаеву-Миркурбанову в комизме, но кажется единственно «живым» среди этих призраков прошлого: даже горсть снотворного не способна сбить его с ног. К тому же судьба к нему благоволит, «подбрасывая» на участок то железную дорогу, то белую глину. Сможет ли он правильно распорядиться своим «счастьем»? Не похоже…
В роли Раневской я видела обеих актрис. Очень понравилась Лариса Богословская, меньше — Екатерина Волкова. У Богословской Раневская оторвана от реальности, безучастна, она фантом…
В Раневской Волковой ещё немного теплится жизнь, она не утратила желания наряжаться, «всё такая же великолепная», в платье с обнажённой (едва ли не ниже талии) спиной. Такая женщина способна свести Лопахина с ума, но у Алексея Ермолаича другие заботы, он сам увяз в прошлом и покидает сцену со словами «скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь».
В «Ста лекциях о русской литературе» Дмитрий Быков определил Вишневый сад как реквием по Золотому веку русской литературы, а Шарлотту — как автопортрет Чехова. Похоже, что режиссер Ильинчик с ним согласен. Часть авторских реплик, вернее самую главную, он отдаёт Шарлотте (Вера Майорова).
Но и она растворится в сумраке как мираж. Ничего не останется ни от героев, ни от их мира. Пустота. Ни души…
В финале Фирс, бодрый вначале и постепенно дряхлеющий с продажей сада, останется за сценой. Зритель лишь услышит его скрипучий голос. А Епиходов — в белом парике, соединяющим в себе все двадцать два несчастья, уйдёт из пустого дома, оставив двери нараспашку.
PS Помимо крупных планов героев в спектакле есть видеопроекция поля с тропинкой вдоль реки, по которой уходят прочь от Вари Аня с Петей. Сначала я решила, что это кадр из «Неоконченной пьесы для механического пианино», но нет. Это из письма Чехова Немировичу-Данченко:
«Декораций никаких особенных не потребуется. Только во втором акте вы дадите мне настоящее зеленое поле и дорогу и необычайную для сцены даль»…
